Том 1. Произведения 1926-1937 - Страница 39

и на Вавилова взглянул.
Борецкий с дамами шутил,
трещал под ним некрепкий стул.
Я к зеркалу направился в досаде.
Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади,
и в зеркало я увидал Скворцова,
он умер восемь лет назад.
Его глаза полуприкрыты,
и щеки синие небриты,
и мертвый и дурацкий взгляд
манил меня выйти из столовой,
он мне шептал: ты слаб и стар,
тут меня хватил третий апоплексический удар.
Я умер.
Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом году.

1-й умир.(ающий).

Да покойники, мы пьём из невесёлой чаши,
нам не сладки воспоминанья наши.
Я также был когда-то жив
и Финский я любил залив.
На состояние воды рябое
глядел и слушал шум прибоя.
Картины Репина про бурлаков
мне очень были милы,
и Айседору без чулков
любил я поглядеть. Всё это было.
Я Бальмонта читал стихи,
я государственную думу
любил как пуму,
где депутаты ругались как петухи,
и Блока дивные стишки
как в море бурном гребешки
нам иногда ласкали слух
и возвышали наш дух.
Мы храбро церковь презирали,
мы ругали все Бога и попов.
Мы авиаторов любили,
давя без музыки клопов.
Аэроплан мы одобряли.
Тогда один среди лесов
любил гулять теософ.
Тогда писатель граф Толстой
уж не ложился с дамой спать.
В год тысяча девятьсот шестой,
затем седьмой, восьмой, существенный
бежал и прятался как день обещанный
и всё не мог для нас настать.
Мы жили все в неопределенном состоянии
и часто находились в жёлтом здании.
И многие из нас, взяв в руки пистолет,
пред этим за обедом съев котлет,
теперь пытались пистолет проглотить
и с жизнью кончить все подсчёты,
чтоб больше бы не жить.

Кумир.

Прерву тебя.

1-й умир.(ающий).

Прерви меня.
И я подобною работой
однажды тоже занялся.
Мне стало ясно. Жизнь никчёмна,
мне на земле широкой тёмной
не находилось больше места,
и я за ум взялся,
сказал: прощай, прощай навек невеста
и газированная вода.
Меня не будет больше никогда.
Сидел в своём я кабинете
и горевал.
На пистолете
курок сверкал.
И пистолет я в рот вложил,
как бы вина бутылку,
через секунду ощутил
стук пули по затылку.
И разорвался мой затылок
на пять и шесть частей.
Это было в тысячу девятьсот одиннадцатом году.

4-й умир.(ающий).

Был бой. Гражданская война
в Крыму, в Сибири и на севере.
Днепр, Волга, Обь, Двина.
На ржи, на лютиках, на клевере,
везде лежали трупы.
Был голод, не хватало супа.
Концы ужасной этой битвы
остры как лезвие у бритвы,
я даже не успел прочесть молитвы,
как от летящей пули наискось
я пал подкошенный как гвоздь.
Граждане, взмолился я, родные,
ведь у меня ребята есть грудные,
и эти молодые дети
теперь одни останутся на свете.
И две жены моих красавицы
теперь развратничать начнут.
О хоть бы, хоть бы мне поправиться,
но командир сказал — капут.
Подумай сам, ведь ты убит,
тут доктор помощь оказать не сможет,
и окровавленный твой вид
в земле червяк довольно скоро сгложет.
Я говорю ему — нет командир,
червяк быть может сгложет мой мундир
и может быть в теченье часа
моё сожрет всё мясо.
Но мысль мою и душу
червяк не съест, и я его не трушу.
Но я уже не говорил. Я думал.
И я уже не думал, я был мёртв.
Моё лицо смотрело на небо без шума,
и признак жизни уходил из вен и из аорт.
В моих зрачках число четыре отражалось,
а битва, бой, сраженье продолжалось.
То тысячу девятьсот двадцатый был год.

Зумир.

Мы выслушали смерти описанья,
мы обозрели эти сообщенья от умирающих умов.
Теперь для нашего сознанья
нет больше разницы годов.
Пространство стало реже,
и все слова — паук, беседка, человек, — одни и те же.
Кто дед, кто внук,
кто маргаритка, а кто воин,
мы все исчадия наук
и нами смертный час усвоен.

Чумир.

Спят современники морей.

Кумир.

Куда же им.

<1931–1934>

Очевидец и крыса

Он.

Маргарита отвори
мне окошко поскорей.
Маргарита говори
мне про рыб и про зверей.
Опустилась ночи тень,
всюду в мире свет потух.
Маргарита кончен день,
дует ветер, спит петух.
Спит орёл на небесах,
спят растения в лесах,
будущие спят гробы,
сосны, ели и дубы.
Воин выходит на позор,
бобр выходит на грабёж,
и бросая в звёзды взор,
счёт ночам заводит ёж.
Рыбы бегают в реке,
бродят рыбы по морям,
и скворец в своей руке
тихо держит мёртвый храм.
И дрозды поют слегка,
и рычит печальный лев.
Гонит Бог издалека
к нам на город облака,
и рычит печальный лев.

Он.

Мы не верим что мы спим.
Мы не верим что мы здесь.
Мы не верим что грустим,
мы не верим что мы есть.

Он.

Холод горы озаряет,
снежный гор больших покров,
а в снегу как лунь ныряет
конь под тяжестью ковров.
На коврах курсистка мчится,
омрачённая луной.