Том 1. Произведения 1926-1937 - Страница 80

— Зажги… Свечу… Снова… Не получается… Гаснет… Свеча снова. — и т. д. — Следует, вероятно, связать мотив погасшей свечи, которую невозможно снова зажечь (отметим повторения) с ее эсхатологическим значением во многих произведениях Введенского. — «„…Дробность“ („рассыпание“, „мерцание“) мира у Введенского двузначна: во-первых, как здесь, дробится и рассылается и речь, т. е. связь и коммуникация между людьми; во-вторых, подлинная жизнь, понимается как предельная „дробность“ — мерцание или мгновение, причем эта мгновенность и дробность не исключает коммуникации между людьми, — в седьмом Разговоре даже речь распадается на слова.

Распадение предложения на слова не уничтожает здесь, а наоборот создает наиболее глубокую коммуникативность участников совместного разговора и совместного действия — поездки в далекую Лету. Здесь Введенский снова отождествляет два противоположных члена оппозиции: раздробленность мира, жизни и речи, уничтожающей всякую возможность коммуникации, с наиболее глубокой коммуникацией и совместным действием в этой раздробленности — В мерцании мира». — Я. С. Друскин [114].

— Тут слишком, — См. примеч. к сходной реплике в Ёлке и Ивановых (№ 30, карт. 7).

— Стриги… / Беги… / Ни зги. — Здесь, как будто, происходит распад коммуникации, по крайней мере, внешней (см. предшествующее замечание Я. С. Друскина). Ср. также примеч. к № 30 (карт. 9).

— Первый. Не к {…}. — Пропуск, соответствующий, очевидно, слову, при перепечатке не разобранному. Требования, налагаемые метром и рифмой, сужают круг возможных реконструкций, среди которых правдоподобной представ лается Не плещи; другая — Не к нощи (т. е. «Не к ночи») — предложена Вл. Эрлем.

29.8. Разговор купцов с баньщиком

Сохраняем авторское написание слов баньщик и баньщица.

— «…Уже в первом монологе баньщика за субтекстным значением ясно чувствуется совсем иная текстовая семантика… Это описание бани скорее напоминает войну, о которой говорится в следующем Разговоре, или ад, не случайно Зоя, пришедшая в баню, спрашивает у купцов: Купцы, где мы находимся. Во что мы играем? — и дальше говорит: Может быть это ад.

…Глагол „играть“ повторяется затем еще три раза. Но в бане не играют. Шутливое обозначение бани — маскарад (Даль). Этот эвфемизм построен, по-видимому, по противоположению: в бане раздеваются, в маскараде наряжаются, в бане обнажаются, в маскарада скрывают себя маской. В заключительном диалоге купцов с баньщиком баньщик говорит: Одурачили вы меня купцы… пришли в колпаках. Одурачивают, то ость обманывают, скрывая себя, — в маскараде. Колпаки, в которых пришли купцы, — маски. Понятен и ответ купцов: Мы же это не нарочно сделали. В маскараде обманывают „нарочно“, в жизни маскарад не „нарочный“. На расхождение субтекстового сообщения — бани — и текстовой семантики указывают и последние слова о догадливости баньщика: они относятся к читателю» (Я. С. Друскин [114)).

— Два купца… Я не в состоянии купаться. — Слово купцы произведено Введенским, очевидно, от глагола «купаться», причем обыгрывается именно омонимия общеизвестного слова с этим неологизмом. Интересно, что говорящие хором купцы встречаются в начале романа «Генрих фон Офтердингед» Новалиса.

— Однообразен мой обычай — и т. д. — Образ бани, перекликающийся с ее описанием в стихотворении Хармса «Баня» [225, кл 4, № 285], вписывается, во-первых, в поддержанную отцами Церкви аскетическую традицию древности и средневековья, осуждающую бани как стимулирующие чувственность и являющиеся местом разврата, — с этим следует связать наличествующие в Paзговоре эротические мотивы (ср. также реплику Наташи в Куприянове и Наташе — произведении, par excellence метаэротическом — Я вся как будто в бане (№ 20); во-вторых, а своей инфернальности образ этого безбожного сумрачного жилища соответствует и народным представлениям о бане как жилище нечистой силы. Укажем на возможную связь описания этой инфернальной бани с некоторыми сценами «Игры в аду» Крученых (напр., мытьё ведьмы). Противоположная символика бани как места омовения, отсюда — очищения, возрождения, — если здесь и присутствует, то со знаком минус, — см. в начале Разговора: Я не в состоянии купаться… ниже: Я тут не в состоянии купаться.

— Bянут свечи… — Тот же образ в Четырех описаниях, где он окрашен в эротико-эсхатологические (ср. здесь же ниже: Слетает облек мертвецов)тона: Свеча завянет / закричит жена (№ 23) Ниже мотив свечи встречается уже непосредственно в эротическом контексте: Богини / Входят в отделенье… И то пылание печей / Страшней желания свечей.

— {…} денег… — В машинописи лакуна. Ср. выше, примеч. к седьмому Разговору. Я. С. Друскии предлагает: «Нету».

— Отец и всадник и пловец. — Сочетание отец в пловец анаграмматически шифрует Потец — ключевое слово предшествующего произведения, в котором, кроме того, отец отождествляется со всадником (см. примеч. к № 28), Образы пловца и всадника являются, кроме того, ключевыми соответственно во второй и последней строфах Элегии (№ 31).

— Баньщик (сидит под потолком, словно баньщица). — Ср. ниже: Мы баньщицы унылы нынче… Он должно быть бесполый / тот баньщик… Баньщик, он же баньщица, спускается из-под потолка. — Трансвестизм баньщика, впрочем достаточно уклончиво обозначенный, перекликается с фрезой из четвертого Разговора: — А где же наши тот что был женщиной и тот что был девушкой? и может интерпретироваться в контексте дезавуирования Введенским категории столь устойчивой, как категория пола, а на языковом уровне — рода. Примеры подобных нарушений мы находим и в ранних произведениях Введенского (см. примеч к № 2 (с. 45) с прочими отсылками).